*  *  *

 

В час ночной, по тропам сердца

Бродят тайные мученья:

Раздирающие скорби

И смертельная тоска;

Рвутся, просятся на разум,

Только кто-то не пускает:

Слишком страшны эти муки —

И не вынести уму.

И в груди томится сердце.

Бьется птицей в темном склепе,

Без сочувствия родного,

Одинокое, одно.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Созерцание

 

Мне ничего не надо в мире:

Я — созерцатель, я — один.

Я наблюдаю как в эфире

Клубится еле зримый дым.

Будь то игра воображенья

Или оптический обман

Без смысла, веса, без значенья:

Он мне — единственному дан!

Пускай проходят люди мимо —

Он недоступен никому:

Элладе, Вавилону, Риму,

Лишь — созерцанью моему.

Пускай незрящие смеются —

Им этот знак непостижим:

В эфире горнем дымки вьются,

Богам понятные одним.

 

1943, Челябинск

 

 

 

*  *  *

 

Все приму от этой жизни страшной —

Все насилья, муки, скорби, зло,

День сегодняшний, как день вчерашний —

Скоротечной жизни помело.

Одного лишь принимать не стану —

За решеткою темницы — тьму,

И пока дышать не перестану

Не приму неволи — не приму.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Гиппократу

 

Ночные небеса в сиянье тайном звезд

Роднят меня с тобой сквозь бег тысячелетий:

Все те ж они, как встарь.

И те ж миллиарды верст

Разъединяют нас.

А мы — земные дети —

Глядим в ночной простор с поднятой головой,

Хотим в сияньи звезд постичь законы мира,

Соединив в одно их с жизнью роковой

И тросы протянув с Земли до Альтаира,

Я, как и ты, смотря на лучезарный хор,

Стараюсь пристально проникнуть в сочетанья

Живой мозаики, хочу понять узор

Явлений жизненных и звездного сиянья.

Для нас весь этот мир — родное существо,

Столь близкое душе, столь родственно-простое,

Что наблюдать за ним — для мысли торжество,

Что радостно будить молчанье вековое

В туманностях, во мглах, во глубине земной

И в электричестве воздушном или звездном,

Вскрывать покрытые глухою пеленой

Перед невеждами — космические бездны.

Для нас едино — все: и в малом и большом.

Кровь общая течет по жилам всей вселенной.

Ты подошел ко мне, и мыслим мы вдвоем,

Вне всех времен земных, в отраде вдохновенной,

И вне пространств земных.

Бежит под нами мгла,

Стихии движутся в работе повсеместной,

Бьет хаос в берег наш; приветливо светла

Глядится из глубины небесной.

И явственно сквозь бег измышленных времен

И многомерные, крылатые пространства

Пронизывают мир незыблемый закон —

Стихий изменчивых под маской постоянства.

И вот редеет мгла. Из хаоса стремят

Формотворящие строительные токи,

Иные времена иным мирам дарят

И утверждают их движения на сроки.

И в созиданиях мы чувствуем полней

Взаимодействие стихий между собою —

И сопряженное влияние теней

Отброшенных на нас вселенскою борьбою.

Мы дети космоса. И наш родимый дом

Так спаян общностью и неразрывно прочен,

Что чувствуем себя мы слитыми в одном,

Что в каждой точке мир — весь мир сосредоточен...

И жизнь — повсюду жизнь в материи самой,

В глубинах вещества — от края и до края

Покрытая для нас еще великой тьмой,

Страдает и горит, нигде не умолкая…..

Как жалкие рабы, поденщики несут,

Сквозь зависть клевету, озлобясь брат на брата,

По крохам маленьким свой безымянный труд

На завершении творений Гиппократа.

Одним лишь нам с тобой так истина легка

И так ясны пути бесстрашных обобщений,

Что руки братски жмем друг другу сквозь века,

Учитель мой и друг, мне равноценный гений.

 

Начато в 1915, Калуга; продолж. в январе1943

в Челябинске и законч. в 1952 в Караганде

 

 

 

Подсолнечник

 

Лик Солнца у тебя, подсолнечник простой:

Посередине диск, вокруг — протуберанцы.

Так видятся они во времена затмений,

Когда Луна собой загородит светило

И в грозном небе вдруг зажжется излученье.

Цветок-подсолнечник и Солнце — вот сравненье!

Но ближе всмотримся в престранную игру:

Но только внешне нас удивляет сходство,

А то, что каждый день, с восхода до заката,

Подсолнечник следит за братом в небесах!

Весьма настойчиво, внимательно, упрямо,

Направив на лучи свою головку прямо,

Два братца кровные в сияньи золотом,

И оба каждый миг брат брата зорко видят,

Брат перед братом как с докладом предстают —

На небе — Солнца диск, а на Земле — подсолнух!

Что значит это вдохновенное сближенье:

Сочувствие иль тайное отображенье?

Растолковать все это можно просто так:

Не вызреть семечкам подсолнуха за лето

Стой неподвижно он, как блин на огороде.

Природой сотворен он, как гелиостат,

Что движет зеркало за диском Солнца вечно

Пружиной пущенной, стальной и долговечной.

Но сердцу хочется сказать совсем не то!

Так и поэзия в пустой войне с наукой,

По сути же у них — единый корень:

Обязаны служить единому — познанью,

Познанье же, друзья, вмещает все в себе:

 Материю и дух в единстве и борьбе.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Математические папирусы

 

В глубоких недрах мозга человека

Таится знание всего. Лишь надо

Открыть пути к далеким этим недрам,

И вверит нам природа свои тайны.

С каким волнующим благоговеньем

Смотрю на вас, папирусы Египта,

С геометрическими чертежами,

Началом алгебры и знаком π.

Египтяне, проникли вы бесспорно

В неведомое нам и до сих пор;

Уменьем измерять вы подчинили

Мир тяжестей, объемов, расстояний;

Путем простейшим вы верхов достигли;

К ним все еще стремится наша мысль.

Вы небо взяли приступом, но все ж

На Землю опирались крепко вы

И в треугольниках священных ваших

Начало покорения Земли.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Гимн Солнцу

Египетский памятник XV века до н. э.

 

Чудесен, восход твой, о, Атон, владыка веков вечно-сущий!

Ты — светел, могуч, лучезарен, в любви бесконечно-велик,

Ты — бог сам себе пожелавший; ты — бог сам себе создающий,

Ты — бог все собой породивший; ты — все оживил, все проник.

Ты создал прекрасную Землю для жизни по собственной воле,

И всю населил существами: на крыльях, ногах, плавниках;

Их праха поднял ты деревья; хлеба ты размножил на поле,

И каждому дал свое место — дал пищу, покой, свет и мрак.

Ты создал над всем Человека и им заселил свои страны;

В числе их Египет великий; границы провел ты всему;

Все славит тебя, все ликует и в храмах твоих

музыканты Высокие гимны слагают — живому творцу своему.

Приносят державному жертвы — угодные жертвы

земные, Ликуя и славя, о, Атон, твой чистый и ясный восход,

Лучей золотых, живоносных не знают светила иные:

Лик Солнца едино-бессмертный все движет вперед и вперед.

Я — сын твой родимый, о, Атон, взносящий священное имя

До крайних высот мирозданья, где в песнях ты вечно

воспет; Даруй же мне силы, о, Атон, с твоими сынами благими

Дорогой единой стремиться в твой вечно-ликующий свет.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Шу-Ра

 

Обоим, боги, вам я поклоняюсь страстно, —

Бог чистый Воздуха и Солнца ясный бог!

Я посвятил вам жизнь — и будто б не напрасно:

Здоровье я свое, вам кланяясь, сберег.

Среди других божеств — вы лучшие два бога:

Мы дышим воздухом — и Солнце нас живит.

Я изучаю вас прилежно, долго, строго;

Я нечто в вас открыл — и лаврами увит.

Что будем мы друзья, — то знали при рожденьи

Мои родители — с небес извещены:

Вы оба божества — довольны без сомненья, —

Что в имени моем в одно совмещены.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Мера жизни

 

Часами я сижу за препаратом

И наблюдаю жизни зарожденье:

Тревожно бьется под живым субстратом

Комочек мышц — о, вечное движенье.

Движенье — жизнь. Сложнейший из вопросов.

Но все догадки — всуе, бесполезны.

Возникло где? Во глубине хаосов?

Пришло откуда? Из предвечной бездны?

Бессилен мозг перед деяньем скрытым:

Завеса пала до ее предела:

Здесь времена космические слиты

В единый фокус — клеточное тело.

Я тон усилил до органной мощи

Катодной схемой, — слышу ритмы струек:

Несуществующее, а уж ропщет!

Неявленное, а уж протестует!

Должно быть жизнь — заведомая пытка —

В зародыше предвидит истязанье:

В развертываньи жизненного свитка

Звучит по миру жгучее страданье.

Но страшны тоны сердца, и тревога

За бытие земное не случайна.

Да мера жизни — это мера Бога

И вечно недоступная нам тайна.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Плиний Старший

Г.Н.Перлатову

 

Ты скипетр нес природы изученья

И созерцал торжественно один,

Как погибали в лаве изверженья

Помпея, Геркуланум и Стабин.

Ты наблюдал за свистопляской фурий

И не закрыл внимательнейших глаз,

Когда в тебя ниспровергал

Везувий Кипящий дождь и ядовитый газ.

Ты устоял пред бредом бездны черной,

Глядел в нее, не отвратив лица:

Познанья Гений — истинный ученый

Был на посту до смертного конца.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Натуралистам

 

Одни природу изучают в поле

В лесу, в степи, на горах, на воде, —

На широчайшей, поднебесной воле,

При Солнце, при комете, при звезде.

Дня них весь мир — единое, живое:

Во всем есть смысл и всюду разум есть!

Недаром бьется сердце мировое —

Страдающих существ не перечесть.

Другие — в тьме своих лабораторий;

Труп разложив на слюни или желчь,

Пытаются в великом общем строе

Единое разбить и растолочь.

Для этих мир — тьма низких механизмов:

Пустой рефлекс — и больше ничего!

Слепцы! Заблудшие среди софизмов,

Не видят дальше носа своего.

Нет, сочетая строго воедино

И жизни дух, и вечный ее прах, —

Мы веруем в одно неколебимо,

Что будущего Истина — в сердцах!

 

1943, Челябинск

 

 

 

Противоборство

 

О, двойственная жизнь!

В каком противоборстве

Существовать ты в тьме обречена:

Начала борются в сверхжизненном упорстве,

Исчерпывая муть познания до дна.

Взлелеянное днем, ты убиваешь ночью,

Цветение души ты превращаешь в смерть,

И сладострастие преобразуешь в корчи

И беспредельности повелеваешь: мерь!

О, как ты рада всем великим несогласьям,

Несовместимости, разладу и вражде.

Мучительно себя ты отдаешь во власть им

И двойственность творишь во все часы, везде!

И мы грядем в ночи в тисках противоречий

Единство жадно ждем еще надежд полны.

Увы, безумны мы. Двоится света встреча:

Восходят в небесах две ложные луны.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Пейзаж

Тёрнеру

 

Бездны неба, дали и пространства,

Беспредельности морей и света

И поющие лазурью стансы

Красками объятого поэта.

Магия незримых переходов

Мглы туманной над землей весенней,

Огненное золото заходов,

Музыка тончайших светотеней.

Взять, что никогда неуловимо,

Удержать, что в мановенье ока

Изменяется непостижимо

С запада до крайнего востока,

Что играет в хлестких волнах моря

Многорадужной своей игрою,

Облакам и волнам моря вторя

И пучины вод лазурью роя.

 

1943, Ивдель

 

 

 

Генрих Шлиман

 

Не сделали и тысячи людей

Великих дел, что сделал ты один!

Нам подарил великий чародей,

Микены, Трою и Тиринф.

Что значит страсть!

Упрямство и напор,

Взращенное в душевной глубине!

Непостижимо, как проник твой взор

В великую сокровищницу недр.

Ты человечество нам поднял из глубин,

Проник в истории таинственный подвал

И легендарные преданья старины

Волшебно осветил и оправдал...

По воле ты расширил горизонт,

Не убоясь завистливых химер,

Извлек на свет из глубины времен

И ожил вдруг божественный Гомер!

 

1943, Челябинск

 

 

 

Гете

 

История, не думая, тебя простит:

Пороки, слабости, ошибки, заблужденья

За сверхвеличие бессмертных дел твоих.

Но лишь двух слов простить не сможет — не простит:

Кровавых слов, начертанных в знак осужденья

Тобой на смертном приговоре: «auch ich».

 

1943, Челябинск

 

 

 

Достоевский

 

Ты совершил кощунственное дело

И вопреки учению Христа

Разворотил всю душу до предела,

Обшарил в ней все черные места.

Купаясь в беспредельно-мрачных далях,

Ты нам расторг зловещий этот мрак:

Кишечный тракт души во всех деталях —

Трансверзум, ректум, выделенья акт!

Мы о душе познали слишком много

Столь гнусно-омерзительных вещей,

Что возроптали, бедные, на Бога, —

Убожества из мяса и хрящей!

Но свят Господь! Все мерзости утробы

Он с лучезарным сердцем съединил,

И мирно покорились мы без злобы

Владыке всех животворящих сил.

Так, в двух мирах течет земное бденье,

И наблюдаем непрестанно мы

Души богоподобной излученье

Средь мерзостей необоримой тьмы.

Дабы постичь надземные вершины

И одолеть непроходимый мрак,

Должны мы протащиться сквозь низины

Всех преисподен, всех земных клоак.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Ремесленники и творцы

 

Терпеть я не могу беспечных храпунов,

Ведущих жизнь свою средь сладких утешений,

Обласканных судьбой, под сенью мирных снов,

Без горя и борьбы, страданий и лишений.

Как крепко спят они! Невозмутимый сон

Их продолжается по двадцать часов в сутки:

Проснутся, поедят, почешут афедрон

И снова засопят в свои ночные дудки.

Им чужд дух творческий. Станок и ремесло

На проторенные приводят их дороги.

Творцы — в волнении. Их окружает — зло

Спокойствие и сон у них отняли боги.

Их гонят, их язвят, их ненавидят все,

В остервенении бесстыдном и убогом.

Гнетет их клевета на огненной стезе,

И творчески, их дух поддержан только Богом.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Хлеб

 

Хлеб наш насущный Даждь нам днесь.

«ОтчеНаш»

Ни во что ставящий малое мало-помалу

сам приходит в упадок.

Соломон

 

Каждая корочка хлеба священна!

Каждая крошка и каждый кусок!

Хлеб — это труд беспримерно тяжелый,

Труд на полях — бесконечно высок!

Тот, кто изведал нужду и лишенья,

Тот кто в тюрьме без конца голодал,

Ведает цену священному хлебу,

Как бы кусок ни был сух или мал.

Роскоши кухни, тончайшие блюда,

Яства заморские, сласти, вино —

Все это бледно — насущного хлеба

Им заменить никогда не дано.

В хлебе таится великая сила.

Равной которой нигде не найти:

Тысячи лет позади им мы жили,

Тысячи лет будем жить впереди.

Да не уроним мы на пол небрежно

Да не наступим ногой мы на хлеб, —

Лишний кусок сбережем для голодных,

Кто без работы, кто нищ или слеп.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Метаморфоз

 

Из тлена — из Земли подъемлют запах розы,

Левкой и ландыши — тончайший аромат:

Нерукотворные, священные наркозы,

Блаженных перемен необратимый ряд.

Из праха свой нектар ткут винограда лозы,

Миндаль и финики, лимоны и гранат...

Тайноутробные текут метаморфозы: —

Мир в поисках! Мир творчеством объят!

О, сердце бедное, из смерти, зла и праха,

Из смертоносных язв, сверхжизненных скорбей,

Слез окровавленных, терзающего страха

Ты, всепобедное, в борьбе земной своей, —

Точишь чистейший сок добра, благоволенья,

Величия души, любви и песнопенья.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Табун на вечерней заре

 

Наполовину Солнце как бы в яме.

Лучи ползут, приникнув, по земле.

Пылает степь багряными огнями.

Овраги тонут в лиловатой мгле.

Следит за Солнцем зорко конь-вожатый,

Священный диск прилежно сторожит,

И он заржал, и весь табун, объятый

Смиреньем общим, — нем и недвижим.

И смотрят лошади упорно-странно

На тающие в темноте лучи...

Молитвенно и как бы покаянно

Табун одно мгновение молчит.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Смерть

 

В тот миг, когда испорченный мотор

Приостановит кровообращенье,

И скроет тьма упавших в бездну штор

Трагедии всеобщей представленье,

Не дрогнет мир, привыкший с древних пор

Размерное свершать круговращенье

И созидать божественный узор

В иллюзиях, в мечтах, в воображенье.

Все также будут смутно ворковать

Ручьи лесов, и солнечные блики

Мерцать, перемещаться, ликовать

По зелени плюща и повилики;

Лишь жгучий страх провеет в чьем-то сне

Да черный ворон каркнет на сосне.

 

1944, Ивдель

 

 

 

Микеланджело

 

Мятежный дух — слабейший из слабейших,

Муж вечности — дитя, владыка — раб...

Средь своры псов, гнуснейших и подлейших,

Ты был, увы, труслив, принижен, слаб.

Но, — гений мрамора, царишь державно

В сознании. Рожденные тобой Творения —

с одной природой равны,

Не с пошлой человеческой судьбой.

 

1945, Кучино

 

 

 

У осеннего моря

 

Сбросил я цепи изношенных мнений,

Этих порочных богов, —

Из чада прошло-коварных пленений

Скрылся к ветрам берегов.

Здесь, где сапфирная пена клубится

Бьется о холод камней, —

Есть одинокая пленная птица —

Спутница жизни моей.

Тени блуждают над призрачным морем,

Смутны земные края,

Крылья простерла над морем и горем

Пленная птица моя, —

Падает в глуби, врезается в тучи,

Ищет чего-то во мгле,

Ей не уйти от судьбы неминучей

И утомиться во зле.

Вечно среди непомерных смятений,

У непостижного дна —

Спутница отблесков, бликов и теней

Мечется в безднах она.

 

1952, Караганда

 

 

 

Отец

 

*  *  *

 

Пускай поруган он злодейским нашим веком, —

Ни одного пятна не зиждится на нем:

Он в человечестве был добрым человеком

Он и в семействе добрым был отцом.

 

1916

 

 

 

Отцу

 

И ты, боец, устал бороться,

И ты подкошен сей борьбой:

Твой верный конь в лугах пасется

И не несет тебя на бой.

Еще недавно, полный силы,

Ты о победах говорил;

Теперь — как на краю могилы,

Стоишь ты — мрачен и уныл!

И безнадежно и печально

Ты смотришь в пасмурную твердь!

Отец! Что там за степью дальной?..

Что там: победа или смерть?

 

Июнь 1917, Калуга

 

 

 

Безумие

 

Посвящается светлой памяти моего отца

Леонида Васильевича Чижевского

(1/I 1861 г. - 14/IV 1929 г.)

 

Неверный мир, где все необычайно

Искажено для бодрствующих глаз,

Где каждый шорох поражает нас,

Где каждый блик встает пред нами тайной.

И мы глядим на произвол случайный

Стихийных сил — и слушаем рассказ,

Но проблеск есть — и приступы гримас

Коробят мозг, на миг один бескрайний.

Повсюду — тьма. Безгласно все кругом.

Все беспредельности объяты мертвым сном.

О, дух, родись во мраке ночи вечной.

Летят шары по бездне бесконечной.

Ответа нет. Решенья не дано.

Во тьму глядит безумие одно.

 

1929, Москва

 

 

 

Памяти моего отца

 

Тебе, с которым я делил

Мои прозрения и думы —

Пусть рок нас бездной разделил

Непроходимой и угрюмой —

На сфере вдохновенных крыл,

Сквозь наслоений мрачных суммы,

Я посылаю в мир могил Сонеты —

плод моих раздумий.

Коснись их волей неземной

Своей души кристально-ясной,

Благоволением прекрасной...

Быть может, слабый голос мой

В пределах, отданных страданью,

Созвучен будет Мирозданью.

 

1943, Челябинск

 

 

 

In Distans

 

Посвящается Л.В.Чижевскому 14 апреля 1929

 

Великая любовь и дружба

Меж нами были: меж отцом и мною.

Он душу отдал мне, и посвятил

Всю жизнь свою заботам неустанным

И о моем здоровье, и о моих познаньях.

Он чувства два в себе объединил

И их направил мне на благо:

Заботы матери, которую я потерял младенцем,

И долг отца — из сына

Разумно воспитать гражданина.

Так жили с ним мы душа в душу

Тридцать два года... Ежедневно,

Друг друга извещая о себе...

Я смерть отца провидел уж давно,

И в снах, инаяву: слабело сердце

Старика, измученного цепью испытаний,

Лишений, гадостей, обид незаслуженных...

Как ни скрывал он от меня недуг,

Припадки болей предсердечной и тоски,

Я знал его болезнь и постепенно

Готовился принять ужасное известье,

Надеясь в тайне, что судьба моя не будет столь жестокой

И мой отец — не год и два и три, а боле —

К великой радости моей — еще протянет.

Судьба по временам нас разделяла:

Я жил в Москве, в Калуге — он. —

И вот в весенний яркий вечер —

Четырнадцатое апреля было —

Между восьмью и десяти часами

Я вышел из дому — прогулку совершить.

Неподалеку — на Тверском бульваре, где я жил

В весеннем, радостном, блаженном настроеньи

Я шел меж еле зеленеющих деревьев

И песенку при этом напевал.

И вдруг... на фоне распускающихся листьев

И ряда стройных зданий, погруженных в светлый сумрак

Я увидал полупрозрачную картину:

Отца, лежащего беспомощно в постели,

С опущенной рукой с закрытыми глазами...

Ночную лампочку под синим абажуром,

Его большую чашку с чаем на столе и

Выпавшую книгу на полу.

И я все понял в этот краткий миг:

Отец — скончался.

Я остановился, взглянул на свод небес,

Вздохнул, а слезы, слезы застилали зренье,

Когда я на часы смотрел, не замечая стрелок.

Но тотчас же преодолел себя:

Мои часы показывали — девять.

Я резко повернул назад и быстрыми шагами

Пошел домой, чтоб вещи уложить:

В двенадцать с половиной ночи

Калужский поезд отходил с вокзала.

Вернувшись, быстро собрался

И ожидать стал телеграмму от родных:

В томленьи необъятном,

Порой слезами заливаясь ждал.

И вот, действительно, в одиннадцать часов

Звонок раздался. Я все знал заране

Предвидел все и в руки взяв себя

Пошел навстречу страшной телеграмме.

Я знал, что почтальона я увижу,

Но как я не готовился к той встрече

Я поражен был всем своим рассудком,

Когда, действительно его увидел

И трепет холода по телу пробежал.

Он был не молодой уж человек

И дружески меня хотел он подготовить,

Пока из сумки кожаной он телеграмму доставал:

Тяжелое известье вам... Но что же делать?

- Я знаю: умер мой отец?

- Болел наверно. О, господи! Старик отец...

 -Да, да! ...Болеет или умер?..

В мгновенье ока смутная надежда Закралась в сердце...

- Преставился... Все будем там. Не огорчайтесь.
И телеграмма подтвердила вещее виденье:
«Отец скончался в девять. Немедля выезжай».

А на другое утро я увидел

Уже реальную картину смерти.

Отец лежал еще в постели, как вчера в моем виденьи,

Лишь поднята была упавшая рука,

Державшая иконку...

И так же стол стоял с знакомой чашкой чая

И рядом книга — творчество мое.

Так в смертный миг отец со мной не разлучался!

И ныне, вспоминая этот факт,

Его решил я записать стихами

Не как поэт — а как натуралист:

In distans actio* —удел науки!

 

1943, Челябинск

 

*Actio in distans - вoздeйcmвue нa paccmoянии (лam.)

 

 

 

Т.С.Чижевской

Т.С.Ч.

 

Забудем все, простим.

Без брани и досад

Уйдем с тобою в глушь, куда глаза глядят,

Подальше от людей, не мучаясь обидой,

Как Филемон ушел с супругою Бавкидой;

Посеем проса мы, посадим овощей,

Чтобы хватило нам для варки каш да щей,

И, может быть, приют уединенный

Юпитер посетит, к отшельцам благосклонный.

 

1941, Щелыково

 

 

 

Mare Tenebrarum*

 

Трудилась ты и отдыха не знала:

Весь день в работе.

Много надо сделать,

Полезных дел в хозяйстве нашем бедном,

Чтоб зиму обеспечить скромной пищей,

Уютом деревенским и теплом.

Я — фантазер, натуралист, художник,

Восторженный природы наблюдатель,

Ни в чем тебе помочь, увы, не мог:

Весь день бродил, под Солнцем, по полянам

И наслаждался красотою красок

Да ароматом полевых цветов.

Тревожную и страшную эпоху

Переживали мы. Коварный враг

Своею поступью неумолимой

Шел на Москву. Что делать нам? Бежать

Иль оставаться — грозный был вопрос —

В лесах заволжских, где тогда мы жили:

Меж Сциллой и Харибдой мы предстали.

Увы, судьба решила нашу участь —

Нам указали путь — в Сибирь, в Челябинск...

В тот черный день, работой утомясь,

Дремала ты, когда я подошел,

Чтоб разбудить тебя и сообщить:

«Мы едем! Решено!» — И сладкий сон

Ты, как ужаленная, прогнала

И на локте слегка приподнялась,

И ужас, да, смертельный дикий ужас

В твоих глазах в тот миг отобразился,

Как будто ты увидела все то,

Что нам готовила судьбина наша.

Я содрогнулся весь и странно замер,

И леденящий холод пробежал

Вдоль тела моего. И мы молчали

В зловещем и гнетущем созерцаньи

Грядущих бед, которые раскрылись

На малое мгновенье перед нами:

Таинственна предчувствия природа!

Явление его неодолимо!

В одно мгновенье мы познали все,

Что будущие нам определило,

Но презрели совет благоволенья

И вещие виденья разогнали.

Поведать должен: с самого уж детства

Боялся я Великого Востока

И не любил его: невольный трепет,

Испытывал всегда я перед ним,

Не ведая причины той болезни;

В ней было нечто прямо от инстинкта

Иль от предчувствия своих судеб.

Боялся я людей земли восточной,

Ее животных, гадов, птиц, растений,

Да и сама земля меня пугала

Какой-то затаенной в недрах тайной,

Которой лучше было не касаться.

И в снах, и на яву меня тревожил

Зловещий облик Древнего Востока

С его глухой, мистической культурой

Проникшей в дальние пределы духа.

Не дай, Господь, притронуться нам к тайне,

Что бедный ум осилить не сумеет.

И, глядя пристально в твои глаза,

Поколебался я в своем решеньи,

Но делать было нечего, и силы

Сильнее нашей воли гнали нас —

В глухую бездну Maris Tenebrarum.

Реальный мир тот ужас отогнал:

Уж через полчаса мы весело,

Вдвоем с тобой укладывали вещи:

(Пятнадцать ящиков моих трудов

Увы, быть может, никому не нужных).

И... мы поплыли в Marae Tenebrarum.

И что же? Что же? Каждый новый час

Нам беды приносил, и каждый день

Тяжелые страданья и лишенья.

И каждый раз, когда мы в черных волнах

Метафизического Моря —

Тьмы Тонули, опускаяся на дно,

Я вспоминал всегда твои глаза

И черный ужас, в них отображенный.

Как ты была права! Предчувствие

Тебя не обмануло, и виденья —

Погибшей жизни, страшные виденья

Всецело воплотились на яву.

О, подведен мучительный итог:

Сам я — во тьме, и казнь мне угрожает,

Ты в нищете, лишеньях и муках,

И чтоб продлить мое существованье,

Ты трудишься без устали весь день

Одна, как перст, в чужом, холодном крае,

И ждешь меня, и, может быть, напрасно.

Призон моя крепка, иссякли силы,

И, просыпаясь одинокой ночью,

В холодной и сырой моей гробнице

Я созерцаю Смерть перед собой

И каждый раз тебя воспоминаю,

И в черноте ночей твои глаза

Сияют мне в отчаяньи и страхе —

Пророчеством — пифийские глаза!

 

*Море мрака (лат.).

 

1943, Челябинск

 

 

 

 

 

Космогония Бетховена

 

Глухой Бетховен исступлений сладость

В неистовой душе воссоздавал:

Необозримые печаль и радость

В космическом значении Начал...

И раскрывались солнечные дали

Благоволением просветлены.

И птицы в полдень майский щебетали

На лоне Дионисовой весны.

И в небе золотистом и сапфирном

Цвела неповторимая весна,

И счастьем неизведанным, всемирным

Душа была вполне напоена.

Но тьма звучала дьявольским напевом

И демоны свой поднимали рев,

Сверхчеловеческим гневилась гневом

Стихия зла у адских берегов;

И жег огонь страстей и вожделений

Живые души, и язык огня

Победные созвучья песнопений

Бросал в наш мир, мажорами звеня.

То были битвы грозных великанов:

Все мирозданье превращалось в дым,

Во тьме неизмеримых океанов

Метался дух бездомным и нагим.

И бредил дух пифийским страшным бредом,

И ясен был осуществленный бред:

Мир восходил к неведомым победам,

Но никогда не достигал побед.

И снова в мрак, зияющий, безлунный

Мир упадал в определенный час:

В глухой тоске томились сердца струны

Зловещим хаосом разило нас...

Сквозь долгий строй земных тысячелетий

Созвучья древние услышал он,

И чуждым стал в бесстрастном нашем свете,

В пафостной вселенной погружен.

Так он вещал из молчаливой бездны,

Насыщенной звучаньем скрытых сфер,

Гармонией тех вихрей многозвездных,

Где борются Христос и Люцифер.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Смерть Бетховена

 

В бреду, в огнях, в громах стихии

Он покидал предел Земли,

И фантомы немоглухие

На муки смертные пришли.

Ярились молньи, рвались тучи,

И вдруг два мира он постиг,

Но наклонился в мир созвучий,

Чтоб вечно слышать святость их.

 

1943, Челябинск

 

 

 

Н.В Энгельгардт

Н.В Э.[нгельгардт]

 

Когда я уходил в безбрежность

По сожигающим пескам пустыни,

Ты принесла мне сердца нежность,

И чистые духа святыни.

Вокруг неистовствовала геенна,

Огонь опалил ресницы и веки,

Ты одна — благословенна

В душе моей — отныне — навеки.

Изуродованный, ничего не вижу,

Не слышу и не понимаю;

Только чувствую: ты ближе и ближе,

Ты — весь мир мой до самого краю.

 

19 октября 1946г., Долинское

 

 

 

Пес

 

Вздыхает пес. О чем вздыхает он,

Жилец забитый темного подвала?

В какие мысли бедный погружен?

Тоска ль любви несчастного объяла?

Иль вспомнил он задорный звук рогов —

Охоты звук, отваги, нападенья,

Безумие и бешенство врагов,

Оскал зубов и жгучие раненья?

О, нет — не то! Из древности своей

Он вдруг извлек родимые просторы,

Дремучие леса, полет степей,

Зеленые долины, реки, горы.

И мир свободы — древний вольный мир,

И солнцу гимн, взывающий и страстный,

И пир любви — всесоздающий пир,

Безбрежный, ненасытный и прекрасный.

И чувство необъятности во всем:

В сияньи дня и в тайнах звездной ночи

Пускай карает смерть своим мечом!

Пускай борьба коварней и жесточе!..

О, жизнь!.. А здесь — удары сапога,

Пинки под ребра, плеть, ошейник, цепи,

Хозяин — вор, жена его — яга,

И так — сквозь бесконечности столетий.

Вздыхает пес — и малая слеза

Скатилась вдруг на тьму и холод пола,

Сверкнули увлажненные глаза...

Страшись, страшись людского произвола,

О, внешний мир! Неистовый

Адам Готов сгноить в темницах все живое,

И все попрать, и все свалить к ногам

В стенанье, вопле, скрежете и вое.

 

1953, Караганда