Последний катаклизм

 

Настанет час всемирной катастрофы —

Распада, умерщвления вещества,

Последней человеческой Голгофы,

Последнего распятья естества.

Пророчеством звучите, эти строфы,

Огнем язвите, трубные слова:

Дымится меч в руках у Саваофа,

У дьявола кружится голова.

Пощады нет Земле и нет прощенья

Уму от бога — сгинет злая тать,

И будем мы на светопреставленьи

Преображенные бессмертьем ликовать.

Кто понял смысл всеобщего страданья,

Тот страстно жаждет краха Мирозданья.

 

1919, Калуга; значит. исправл. в 1943, Челябинск

 

 

 

Безмолвие

 

Безмолвно все: и небо, и земля.

Безлюдна отдалений вереница.

В спокойствии, не плача, не моля,

Спит человек и лес, и гад, и птица.

И в этот мир всеобщей тишины,

Преодолев запретные пороги,

Врываются тревожащие сны,

Слетают прорицающие боги.

Но тихо все, и нем наш разговор.

Часы бегут законно за часами,

А с высоты следит бездонный взор

Дозорными и жесткими лучами.

 

1919, Калуга; испр. в 1952, Караганда

 

 

 

Рассвет

 

Дымится ночь.

Струится мгла из трав,

Трепещет блик осеннего светанья

И день грозит, исполненный отрав,

И слов несовместимых сочетанья.

О, белый час, мне тяжек твой устав

Разлада, зла, распутья и скитанья.

Как я ценю, в безумие упав,

Озера тьмы и берега молчанья.

Я изнемог. Дневное чуждо мне.

Мое существованье в тишине.

Как страшен блеск!

Как я отвык от света!

И, с ужасом встречая новый день,

Молю тебя, полуночная сень,

Не покидай прозревшего поэта.

 

1919, 1921, Калуга; испр. в 1943, Челябинск

 

 

 

*  *  *

 

Люблю я с ветром говорить,

В степи с простором окликаться

И на мгновенье, может быть,

В порыв стихии превращаться.

Широко дышит грудь моя,

Как лава, кровь моя бушует,

И тело, древность затая,

Нечеловеческое чует.

О, братья, — ветер и простор,

Сольемся вместе на мгновенье,

Чтоб запредельный бросить взор

В полузабытое владенье.

 

1919, Калуга; 1933, Воронеж; испр. в 1943, Челябинск

 

 

 

Вихрь

 

Тревожный ветер буйствует в ночи,

Дрожат дома. Поют железом крыши,

И оживают демоны в печи,

И шаркают смелее мыши.

Но чу!.. Окно звенит и дребезжит,

Стекло вот-вот на части разлетится.

На дом стихия ринулась, бежит.

Труба завыла. Что-то в дверь стучится.

Еще порыв — и настежь дверь моя

Открылась вдруг, и быстрыми шагами

Вбежал невидимый и, власть тая,

Все разбросал проворными руками.

Огонь свечи колеблемый потух,

И в тьме наставшей страстно зарождалась

Система стройных сил: но грубый слух

Их принимал за беззаконный хаос.

 

1919, Калуга; испр. в 1952, Караганда

 

 

 

Безнадежность

 

Кружится осенняя вьюга

И плачет, и стонет над бором,

Далекого, бедного друга

Приветствуя жалобным хором!

Лежит он в стране одинокой,

Где вечно блаженствует холод!..

Живые, уж смерть недалеко —

И тяжкий спускается молот!..

Раздавит он наши делишки,

А вьюгой развеются кости!

Гробовые черные крышки

Давно поджидают нас в гости…..

Не нужны мы миру, как видно!

Бесцельные все наши потуги!

Нам тяжко, нам горько, нам стыдно,

В могилу, печальные други!..

Мы ляжем под дубом иль кленом,

Всосутся в нас корни, конечно!..

Как любо листочкам зеленым

По ветру кружиться беспечно!..

 

1919, Калуга

 

 

 

Пробуждение

 

Я спущен был безмерно-низко

В глубокий сон, как в тьму могил,

Но вестник солнечного диска

Меня поутру разбудил.

Лучи звучали, птички пели,

В лицо стремился ветерок,

В лазури неба, как в купели,

Гулял, играл беспечный бог.

От жизни празднично-великой

Не мог я душу оторвать, —

И солнца огненные блики

Легли на смятую кровать.

И проходил вблизи прохожий,

Неся в глазах блаженный сон,

Взглянул в глаза мои и — что же? —

Он торжеству был удивлен!

 

1919, Каглуга; испр. в 1952, Караганда

 

 

 

*  *  *

 

Легкомысленно море играло

С золотою моей Луной,

А Луна, улыбаясь, сияла

Над зеленой его глубиной.

Морю тихо шептал я: играя,

Ты уронишь, утопишь Луну. —

Колебалась струя золотая,

Опускаясь к зеленому дну.

Не послушалось море совета,

И Луны моей в небе уж нет,

Лишь на волнах от лунного света

Разливается призрачный след.

И когда я в минуты раздумья

Очарован, печален и тих, —

Возникает овал полнолунья

В ореоле видений моих.

 

1919

 

 

 

Галилею

 

И вновь, и вновь взошли на

Солнце пятна,

И омрачились трезвые умы,

И пал престол, и были неотвратны

Голодный мор и ужасы чумы.

И вал морской вскипел от колебаний,

И норд сверкал, и двигались смерчи,

И родились на ниве состязаний

Фанатики, герои, палачи.

И жизни лик подернулся гримасой:

Метался компас — буйствовал народ,

И над Землей, и над людскою массой

Свершало Солнце свой законный ход.

О, ты, узревший солнечные пятна

С великолепной дерзостью своей —

Не ведал ты, как будут мне понятны

И близки твои скорби, Галилей!

Богоподобный гений человека

Не устрашат ни цепи, ни тюрьма:

За истину свободную от века

Он борется свободою ума.

 

1920, Калуга; доп. в 1943, Челябинск

 

 

 

Преображение

 

По синему ветру,

Сквозь Солнце и небо,

Прозрачною дымкой

Плывут облака.

Лежу я под вишней,

А рядом кузнечик,

Взлетая, танцует

В траве трепака.

Лишь веки смыкаю —

Свершается чудо:

И быстрый кузнечик —

Мой маленький брат.

Мы вместе играем,

Мы вместе летаем,

И крылышки наши

Лучи шевелят.

Земля — мое счастье!

Земля — моя радость!

В какие глубины

К тебе я проник!

И если прохожий

Окликнет случайно

Неведом мне будет

Родимый язык.

 

1920, Москва

 

 

 

Старинные романсы

 

Мне грустно слушать вас, старинные романсы;

Рождаете во мне вы долгий ряд картин:

Затянутый корсет, широкий кринолин,

Напудренный парик, кадриль и реверансы...

Как наши бабушки с красотами седин,

Порой вечернею, забыв на миг пасьянсы,

Ворчали в тишине, что делать мезальянсы

Не должен никогда достойный дворянин.

Увы... прошли года — явились перемены:

Как презрится любовь, как ценятся измены,

Что так приветствует мельчающий наш свет...

Жена-любовница — вот идеал гордыни,

И к ней весьма идет (что, кстати, в моде ныне)

Не строгий реверанс, а звонкий кастаньет!..

 

1920, Калуга

 

 

 

Лунный свет

 

Лунный, тихий, томный свет —

Жизни меркнущей привет

В отдаленьи неземном

Он блестит своим звеном...

Он прощальные свиданья

Жаждой нового свиданья

Заражает без конца

Взглядом бледного лица.

Лунный, тихий, томный свет!

Ты живешь ли или нет,

Ты не умер ли давно

Там, где кончилось звено,

И лишь только призрак твой

Будит нас ночной порой,

Чтобы с нами говорить

Нам мешать свободно жить.

 

1920, Калуга

 

 

 

О грядущем

Дидактическая мысль

 

Не думай, милый друг, о будущем Земли,

О человеческих высоких достижениях...

Скажи, куда мы шли и до чего дошли

И есть ли смысл в исканьях и стремленьях…..

Мечты нам вечно лгут; история — не лжет:

Поверь: она — единый, искренний свидетель...

Окинь назад века: иль двинулись вперед

И жизни строй и наша добродетель?

Увы, они стоят на высоте одной,

Что отличает человека от собаки:

То убежим вперед, то пятимся спиной

Во тьму назад, как подлинные раки.

А сколько было уж среди земных племен

Упадков горестных и ясных возрождений,

И кто из наших предков не был убежден

В блаженстве современных поколений?

 

1920, Калуга

 

 

 

Ночь

 

Когда померкнет день язвительных забот

И смертоносный труд оставит наши члены,

Мы с благодарностью тревожной и священной,

Склонясь, благословим безгласной тьмы приход.

На несколько часов внежизненный полет

В таинственно-пустых пространствах и покорены,

Сквозь неприступные, но и призрачные стены

Нас в лоно древнее — к небытию вернет.

О, сладостная Ночь, да будь благословенна:

Ты — пристань общая на реках всей вселенной,

Куда нас быстро мчит неумолимый вал.

О, научи меня к безмолвию привыкнуть

Чтоб у ворот твоих мог радостно воскликнуть

И без борьбы упасть в великий твой провал.

 

1920, Калуга; испр. в 1952, Караганда

 

 

 

А.А.Фет

 

Поэт, ты любил эти звезды

Свободных и чистых небес.

Под звездным сияньем ты умер,

Но в песнях о звездах воскрес.

О, если б все звезды померкли,

А нам — умереть не дано:

О, мертвое, черное небо,

Могилы ужасней оно!

 

1920, Калуга; испр. в 1943, Челябинск

 

 

 

О России

 

В твоей истории, как в омуте скорбей,

Невзгод, раздоров и крамолы,

Валились троны древние князей,

Крушатся царские престолы.

Народный бунт сменяется другим,

Война войне идет на смену,

Лишь казнь вечна да горек бранный дым,

Во лжи рождающий измену.

Тоска гнетет в величии твоем,

И оторопь сквозит во взоре.

Ты, Русь — Корабль, и с этим Кораблем

Судьба играет в буйном море.

Найдешь ли ты себе опорный брег,

Где отдохнешь, Корабль усталый,

Иль разовьешь подобный смерти бег

И разобьешь себя о скалы?

 

1920, Калуга; испр. в 1952, Караганда

 

 

 

Космос

 

Всевластен лик, глядящий с вышины!

Настанет ночь — и взор летит из бездны,

И наши сны, взлелеянные сны

Пронизывает знанием надзвездным.

Следи за ним средь тьмы и тишины,

Когда сей взор бесстрастный и бесслезный

Миры, как дар, принять в себя должны

И слиться с ним в гармонии железной.

И лик глядит, о тварях не скорбя.

Под ним бегут в громах века и воды...

Под черствым равнодушием природы

Невыносимо осознать себя!

Лишь на листе, где численные тайны,

Пылает смысл огнем необычайным.

 

1921, Калуга

 

 

 

*  *  *

 

Жить гению в цепях не надлежит:

Великое равняется свободе,

И движется вне граней и орбит,

Не подчиняясь людям, ни природе.

Великое без солнца не цветет:

Происходя от солнечных истоков,

Живой огонь снопом из груди бьет

Мыслителей, художников, пророков.

Без воздуха и смертному не жить,

А гению бывает мало неба:

Он целый мир готов в себе вместить

Он, сын земли, причастный к славе Феба.

 

1921, Калуга, 1943, Челябинск

 

 

 

Меланхолия

 

Альбрехту Дюреру

 

Черное небо простерлось над нами.

Звезды-алмазы исходят огнями.

Гул бесконечности реет кругом.

Ловят людей утомленные взоры

Темной гармонии смутные хоры

В узком и душном пределе земном.

Страшны вселенной сады и чертоги:

Нет в них следа ни труда, ни тревоги,

Движет их некий бездушный закон.

Бродят под ними по лону земному

Звери да люди с тоской по былому,

Горько внимая полету времен.

Тщетны попытки проникнуть в природу,

Нет ее безднам ни мер, ни исходу:

Все неприступней, упорнее мгла.

И чем бесстрашней наш ум проникает,

Цепь неизвестных миров возникает:

Этим мирам нет конца и числа.

Все свершено, что свершиться здесь должно,

Дальше ни шагу ступить невозможно:

Там — запустение, тление, прах.

Роды приходят и роды уходят,

Травы и стебли, как призраки всходят:

Мир пребывает в язвящих слезах.

Видно, что тайнам здесь нет разрешенья.

Горьки страданья и терпки сомненья.

Мысли бессильны и воля слаба.

Нет ни отрады, ни верного блага,

Каждому сладка дурманная брага,

Каждый в себе познает лишь раба.

Рвутся из душ одинокие клики,

Никнет рассудок с тоскою великой

В вечном хаосе пространств и времен.

Роды приходят и роды уходят,

Стебли и травы как призраки всходят:

Все покрывает таинственный тлен.

 

1921, Калуга; испр. в 1952, Караганда

 

 

 

 

*  *  *

 

Мир возникает из праха,

Мир возвращается в прах.

Сколько надежды и страха

В этих прекрасных очах.

Мир — это только виденье,

Что нам казаться должно.

Ум обретает сомненье,

Знает — лишь сердце одно.

Знает… но что оно знает:

Истина — тайна его.

Многое, может быть, знает,

Может быть, и — ничего.

 

1921, Калуга

 

 

 

О грядущем

 

Не дай Бог жить в грядущих временах!

Там нет добра: царит там пыль и прах.

Там человек ничтожней и тусклей,

Как капля в бесконечности морей,

Как часть машин бездушных и слепых

Среди врагов — ни мертвых, ни живых.

Померкнет все — любовь, добро и зло;

Все чувства сменит злое ремесло!

К нему прикован — нем и недвижим —

Он будет слепо поглащаться им,

И не отступит больше никуда

Из цепких лап постылого труда.

Взойдет ли солнце в чистый час утра,

Проснется ль жизнь привольна и добра,

Средь сини неба, радуг и цветов, —

Не сбросит он мучительных оков!

Иль в час услад, в вечерний мирный час,

Когда к любви стремит природа нас,

Грядущий человек под мерный звон

Свершать работу будет обречен,

И никогда уж не вернется вспять;

Стандарты будут духом управлять;

Всю жизнь на графы распределит он

Со дня рожденья вплоть до похорон!

Пока свободны, вольны и легки,

Порхаем мы, как в поле ветерки,

Живем, цветем, играя и любя,

Во имя грез, мечты, самих себя, —

О, мы поем, ликуем и хотим

Сердца зажечь веселием своим,

Огнем бессмертной юности своей.

Что нам Гекуба, други? Что мы ей?

Итак, познав грядущего тщету,

Благодаря свою судьбу за нищету,

Мы ляжем в гроб с усладою в очах:

Не дай Бог жить в грядущих временах!

 

1921, Калуга

 

 

 

1917 год

 

Страшна ты, Русь, о, как страшна,

Когда, пучину воздымая,

Ревет народная волна,

Глаголам неба не внимая.

Когда мятежный ураган

Сжигает мудрые преданья

И треплет скалы океан

Остервенением восстанья.

Сквозь этот бой, безумный бой

Мы с содроганьем проследили,

Как пар венчал морской прибой,

И кровью скалы исходили.

Как в разъяренной наготе

Дробились древние скрижали,

Как страсти рдели в высоте

И звездами изнемогали.

Когда ж на миг оцепенев,

Борьба в пучинах умолкала.

Звучал молитвенный напев

Сквозь раскаленные забрала.

И снова дыбилась волна,

И скалы черные качались,

И разверзалась глубина,

Когда стихии сопрягались.

Бессмертен всенародный бой,

Тобою разрешенный смело:

Пред человеческой судьбой

Свое ты выполнила дело!

И в роковой для мира час

Неотвратимого решенья, —

Огонь священный не погас:

Сверкают зыби и каменья.

Страшна ты, Русь, о, как страшна

Когда подняв до звезд пучины

Ярится вещая волна

И обнажаются судьбины.

 

1921, Калуга

 

 

 

Материя

Моему другу А.А.Михайлову

 

Нам родственно безумие твое,

Мертворожденная материя:

Не нужно нам, не лестно бытие,

А любо лишь — бездумье и безверие.

Так, мы грядем из общего русла

С едино-тяжкими законами

Сквозь зыбкий строй любви, добра и зла

Мучительно-слепыми децильонами.

Глубоководный ил, полип, коралл,

Трава змеистыми извивами,

В земле — червяк.

Меж вод, пустынь и скал

Животные с крылами или гривами.

Неведомо воздвигнуты зачем

Из тьмы небытия всемирного

Морские зыби, отзвуки поэм

И неба лик прозрачного, сапфирного.

Неведомо и нам ответа нет.

И только в смутном отдалении

Сквозь пустоту томится бег планет,

Живущих день, блистающих мгновение.

Но где б не вышла ты из темноты

Великолепными колоссами, —

Ты к нам летишь и нас тревожишь ты

От века нерешенными вопросами.

Один вопрос в устах или вне уст:

Тоска по тьме исчезновения, —

И все горит, страдая, древний куст

От первых до последних дней творения.

Так! От себя нам некуда уйти,

Как нам не скрыться от страдания.

О, Мать-Материя, — трудны пути

На высоту Миросознания.

 

1922, Москва

 

 

 

*  *  *

 

Куда ни посмотри — повсюду злая кара!

Не отвратить тебе всесильного удара,

О, бедный человек, как ни старайся ты

В сознании своей великой правоты,

Какие ни создай благие ухищрения,

Высокой мысли строгие творенья,

И все ж перед Землей тщедушен ты и слаб:

Не властелин ее, а — бессловесный раб.

Вот посмотри: леса курятся от пожара,

И волны синего смолистого угара

В безмолвном торжестве блуждают по земле.

Там — солнцем выжжены почиют в сизой мгле

Пустынные поля — голодные кладбища —

И к небесам восходит жертвенная пища.

А там — потоки слез из мутных туч бегут

На пышные поля и стройный колос гнут

Во влажный чернозем... О, вечная секира!

И смерть грозит тебе, завоеватель мира.

Там — хлынула вода из верных берегов

И кровы рушатся плебеев и богов;

Там горы дрогнули, и древние каменья

В полете яростном несут опустошенья.

И нет пределов вам, стихийные бога!

Дробите замки вы, гноите вы стога

И лютой смертью низводите народы.

Таков уж суд всеправедной природы

Начало всех начал и всех судилищ суд.

Ему в заветный день ответы принесут

За все дела свои, за каждый ложный шаг

И гордый человек и придорожный прах.

 

1922, Калуга

 

 

 

*  *  *

 

Пускай умру, но за собою в землю

Я увлеку мне современный дым —

Тот сладкий дым, которым мир объемлю,

Роднясь дыханием своим.

Я не томлюсь, не плачу о грядущем:

Одно и то же будет там.

Сейчас живу и радуюсь с живущим,

Делясь судьбою пополам.

Враги, друзья под общей лягут сенью,

Ручей поющий отзвучит:

Никто из нас своей загробной тенью

Грядущих дней не омрачит.

Трудолюбивой мудрости вселенной

Вопрос задать бы я хотел:

Зачем творить весь этот мир мгновенный,

Почить не лучше ли от дел?

 

1922, Калуга

 

 

 

*  *  *

 

О, хмель любви, —

Сладчайший хмель неодолимый:

Вхожу с тоской в твои долины,

В туманы древние твои.

И снится мне призывный сон —

Сомнамбулически-всемирный:

Как звездный свет иль отзвук лирный

Неуловим и зыбок он.

Влачусь в изнеможеньи я

Перед бескрайней пустотою.

Сокрой венчальною фатою

Смертельный ужас бытия.

 

1922, Калуга; испр. в 1943, Челябинск

 

 

 

*  *  *

 

Когда бы зримый мир был снят, как покрывало,

И ты бы механизм вселенной увидал,

Где страшно просто все, и всех начал начало

В предельной краткости, как дифференциал, —

Какая б жгучая тоска тебя объяла

И в иллюзорный мир ты б радостно вбежал.

 

1923, Москва

 

 

 

*  *  *

 

Тропинка горная ползет по круче,

Спирально вьется вкруг скалы:

То вверх идет, то падает отвесно

Меж зелени плюща, мохнатых елей

И желтыми цветами астрагалов.

А снизу — море синее, как небо,

С волнами малахитового цвета;

Оно чуть-чуть ворчит

И ударяет в нос своею солью.

А там — вдали, как странники в пути,

Идут в лазурь и бесконечность

Верхи прибрежных гор и острых скал...

Когда же из-за легких облаков

Пробьется лик смеющегося Солнца —

Все море закипит,

Как будто бы волшебник всемогущий

Пролил из необъятного горнила

Расплавленное золото в него.

И птицы вдруг сильнее запоют,

И громче, звонче заскрипят стрекозы,

И воздух, как пьянящее вино,

Насытят приторные ароматы

Цветущих роз, и ирисов, и примул.

 

1923, Москва; испр. в 1952, Караганда

 

 

 

Расставание

Инне Дмитриевне Грибановой

 

Мы не скажем друг другу: ты,

Никогда мы не встретимся боле —

От моей до твоей мечты

Разостлалось бескрайнее поле.

На предельных концах Земли

Мы утопим далеко-былое

В человеческой горькой пыли

И в глухом человеческом рое.

Но теперь, припадая к губам,

Твоим диким губам, исступленным,

Жгучей казнью казню себя сам,

Сердце рву я железом каленым.

Когда бледный отсвет Луны

Озаряет лицо твое зыбко, —

Бесконечно черты нежны,

Несравненно-прекрасна улыбка.

Отрываясь, глядя в тебя

И тебя навсегда теряя,

Все твержу я, — безмерно любя,

Величайшее слово: родная!

 

Декабрь 1926, Калуга

 

 

 

Памяти Ольги Васильевны

Чижевской-Лесли

 

Сегодня день сороковой,

А голос твой еще звучит,

Твой голос, ласковый, живой

В печальном сумраке молитв.

Сегодня день сороковой,

Но ты средь нас еще живешь,

И страшно думать, что живой

Ко мне ты больше не войдешь, —

Меня утешить, приласкать,

Перекрестить, предостеречь,

Напутствовать меня, как мать,

В полях житейских бурь и сеч.

О, все, чем ты дышала здесь —

Здесь, в моем сердце, все живет,

И так сияет чудно днесь,

Сияет, верит и цветет.

Сегодня день сороковой,

А голос твой еще звучит,

Твой голос, ласковый, живой

В печальном сумраке молитв.

 

1928, Калуга

 

 

 

Дремота

 

Неотступно мерцает сознанье,

В душу крадется теплый покой,

Прожитого плывут очертанья

Беспредельной и темной рекой.

И уходят сердечные боли

В отдаленный неведомый путь,

И глухие земные юдоли

На минуту дают отдохнуть.

Силуэтом неясным и смутным

Некий мир открывается нам,

И в порыве дремотном, минутном

Мы восходим к иным небесам.

 

1930, Москва; испр. в 1950-х, Караганда

 

 

 

К портрету ***

 

В любой стране он был бы академик

И лаврами его сияла б грудь;

У нас — предмет бессмысленных полемик.

Кто он? Что он? — Неразбериха, муть.

Одни его считают за провидца,

Другие издеваются над ним!

В России ввек постыдное творится,

Коль ты ни вор, ни раб, ни подхалим.

Лишь суд истории — суд безымянный —

Вернет ему заслуженную честь!

Издревле жив у нас обычай странный:

Хвалить, что было, и хулить, что есть.

 

1935, Москва

 

 

 

*  *  *

 

В науке я прослыл поэтом,

Среди поэтов — я ученый,

Увы, не верю я при этом

Моей фортуне золоченой.

Мой путь поэта безызвестен,

Натуралиста путь — тревожен,

А мне один покой лишь лестен,

Но он как раз и невозможен.

Хотел бы я ходить за плугом,

Солить грибы, сажать картошку,

По вечерам с давнишним другом

Сражаться в карты понемножку.

Обзавестись бы мне семьею,

Поняв, что дважды два — четыре,

И жить меж небом и землею

В труде, довольствии и мире.

Ах, нет, душа волнений просит

И, непокорная рассудку,

Мой утлый челн всегда заносит

В преотвратительную шутку.

Меня грызут, меня съедают,

Слюней разбрызгивая брызги,

Из всех конур собаки лают,

Из подворотен — мосек визги.

Управлюсь ли с собачьей сворой

Иль буду съеден на распутьи?

Ах, ненавижу эти споры,

Хочу от брани отдохнуть я!

 

1935, Москва